Белым саваном оделись горы и степи Башкирии; замерли в ледяных оковах зимы прекрасные реки, звонкоголосые ручьи шумные потоки. Занесло снегами аулы, и только минареты одних мечетей выделяются на беспредельно широком и свинцовом фоне... Везде и на всем печать мертвого покоя и величавого уныния.

Но вот, в стороне, что-то задымилось и живым существом несется прямо на вас, ежеминутно растет и расширяется... В воздухе уже свист и гул... Еще минута — и пропал из глаз последний минарет, кругом все замутилось и слилось... То наступило царство бурана! Тысячами голосов наполнилась доселе глубоко безмолвная пустыня; как будто стоны, проклятия и предсмертные вздохи погибающих слышатся в этом страшном хоре... Буран владычествует по всей степи, врывается в самые ущелья гор и хохочет, и поет там какую-то бесконечно адскую песню. По аулам, притаившимся у подошв испуганных гор, в юртах трясутся от страха дети, и башкирка-мать шепчет молитву.

— Ай-ай! Как шайтан разгулялся,— сдержанно и боязливо переговариваются в убогих избенках.— Беда, ежели кто теперь едет мимо Шайтан-Соре: умереть можно!

Над аулом опустилась ночь. На улице нигде ни души, ни звука; даже лая собак не услышишь. Лишь по-прежнему, но еще грознее, еще бешенее ревет буран; в снежных вихрях его не отличишь в двух шагах жилья человеческого. Аул спит или кажется спящим: только в одной юрте, сквозь брюхавицу, заменяющую стекла, в маленьких, прорубленных в стене окошках тускло светится огонек.

Заглянем в юрту.

Топится чувал. По стенам развешаны стрелы, луки и конская сбруя; на нарах, покрытых узорчатым войлоком, сидят, подогнувши под себя ноги и прислонясь спиною к подушкам, старики и пожилые башкиры; на полу, устланном также войлоком, разместились молодые парни. У чувала стоит башкир в бешмете и шапке. Это курайчи — музыкант и певец. Он играет на своей чибизге песни о деяниях старины и подвигах народных героев. Пред слушателями постепенно проходит ряд батырей: Алиша Маузимов, поднявший башкир в 1740 году; Бахтияр, степным орлом летавший по башкирской земле, степям киргизским и становищам неверных; Казирман — гроза Урусов; Абутал и другие славные батыры и герои.

— Якши, бик якши**,— раздается порою между слушателями.— Добрые были батыры, славные батыры.

Курайчи остановился, перевел дух и снова приложил к губам чибизгу. И полилась опять песня, грустная и глубоко-печальная песня: та песня о Салавате.

Ярко пышут в чувале дрова, пламя обливает светом смуглые лица присутствующих; с затаенным дыханием и какой-то особенной сосредоточенностью внимают слушатели звукам песни. А песня чем дальше, тем все грустнее, все печальнее. Омрачились лица молодых слушателей, и слезы заструились по изрытым морщинами щекам стариков.

Но кто же был Салават?

Салават — личность историческая; его имя тесно связано с смутным временем пугачевщины. Пушкин, в своей «Истории пугачёвского бунта», говорит о «свирепом» башкире Салавате и его отце Юлае; позднейшие исследователи новой эпохи русской истории также упоминают о Салавате; о нем сообщают, время от времени, сведения наши исторические журналы; его почтили вниманием и современные романисты... Но, несмотря на видимое обилие литературного материала, личность башкирского героя осталась неопределенною; он выступает с одной, так сказать, внешней стороны, т.е. как бунтовщик и мятежник; но чем был Салават как человек, и какие мотивы руководили им в его «свирепой» деятельности, мы не знаем и можем разве только догадываться... Новые факты, извлеченные нами из официального источника, а равно предания, рассказы и песни самих башкир помогут нам ближе познакомиться с народным героем и заглянуть в его душу.

Но сперва кинем взгляд на прошлое Башкирии.

Обширный край, в область которого вошли нынешние губернии Оренбургская, Уфимская, половина Самарской и два уезда губерний Вятской и Пермской, назывался — да и теперь еще называется — по имени народа, обитавшего здесь уже с давних времен; народ этот — башкиры, принадлежащий, по своим племенным особенностям, к народам Урало-Алтайской семьи. Из рассказов самих башкир, а также и литературных источников, видно, что заселение башкирами Приуральского края совершилось не раньше, как в конце VIII или в начале IХ века нашей эры; местом первоначальной их родины служила та же Азия,— эта общая колыбель всех народов. Очень может быть, что башкиры — передовой отряд одного из тех страшных полчищ, которые Азия постоянно выдвигала на Европу, начиная с IV столетия и кончая XIII, когда была покорена вся Россия***. В стране, куда пришли башкиры, жил народ, знакомый с искусством плавить металлы и выделывать из них орудия и предметы украшения; неизвестный народ скоро потом исчез, оставив после себя земляные укрепления, называемые «городками», да бесчисленное множество курганов, которыми усеян весь край. В памяти башкир сохранилось несколько преданий об исчезнувшем народе: «тут жила чудь», говорят башкиры, «от них и курганы эти с городками остались».

Привольем, богатством и красотою дышала новая страна, Куда ни взглянет башкир — все приводило его в восторг и удивление. Там, один за другим, без конца тянутся горные кряжи, с мягко обрисовывающимися в голубой дали выступами; там — темные, без просвета, дремучие леса, из края в край переполненные зверями и птицами; там — широкие степи и восхитительные долины, то перерезанные синими полосами величаво несущих свои воды рек, то сверкающие на солнце серебряными струями ручьев и речек, весело и беззаботно, как дети, мчащихся по яркой зелени лугов. Глядит на все башкир и дивуется, а на сердце у него так легко и радостно, уста .сами собою, невольно слагают не то гимн природе, не то песню... Но вдруг глаза его остановились, точно пораженные чем; он пристально всматривается и видите далеко, на самом краю, где земля сходится с небом, толпятся какие-то гиганты, заслонив собою горизонт; одни из них поднялись высоко и стоят, упершись головой и руками в небо, а другие, точно сваленные тяжестью собственной силы, лежат распростертыми, как титаны… Жутко!.. Не шайтаны ли уж там собрались и затеяли между собой борьбу? Но гиганты неподвижны. И чувство страха сменяется в нем чувством сладкого трепета и благоговения; башкир узнал, что то лепились громады скал и вздымались к небу вершины Уральских гор. А сколько в чудных горах Урала и ложбинах его рек скрыто золота, серебра и камней драгоценных!

Полюбил башкир новую страну, как родину, нет, гораздо более, как мать родную. Что ему та далекая родина, где было тесно жить, и он принужден был покинуть ее, бежать, куда глаза глядят? Родина для него там, где простор, где он может жить, как хочет, чувствовать себя независимым, и где для стад его есть тучные пастбища. А новый край дал ему все, даже с избытком... Не удивительно, что пришелец совсем забыл про свою первоначальную родину, а в преданиях и песнях его не сохранилось о ней ни худых, ни добрых воспоминаний; башкир расскажет про чудь и заклятые ею в курганах и городищах клады; но он не помнит никакой другой родины, кроме той прекрасной и дорогой его сердцу Башкирии, где жили его отцы и деды и где он теперь сам живет.

Башкиры заняли край и разделили землю по родам. Одним достались горы и леса, другим — привольные степи. Климат и разнообразие условий природы, среди которых начали башкиры свою жизнь в новой стране, неминуемо должны были оказать влияние на их культ, быт и нравы. Ибн-Даста и Фадлан, посетившие нынешнюю Башкирию еще в Х веке, рассказывают, что они нашли башкир в религиозном отношении стоящими на различных степенях развития: одни еще не вышли из состояния фетишизма, а другие уже поднялись на степень идолопоклонства. Жили башкиры аулами, в войлочных кибитках, и большую часть года, с ранней весны до поздней осени, проводили в кочевках, где пили кумыс, охотились в лесах и степях с беркутами и соколами, упражнялись в джигитовке и стрелянии в цель из лука. Все они — страстные охотники до лошадей, держат у себя бесчисленные стада рогатого скота, а степные — и верблюдов. Кроме того, лесные башкиры занимались еще звероловством и устраивали в лесах для пчел борти.

С живым умом и впечатлительные, башкиры отличались смелостью и безграничным удальством; всего выше на свете ставили личную свободу и независимую жизнь, были горды и вспыльчивы. Лихие наездники, ловко владевшие оружием, они наводили страх на печенегов, камских болгар и других соседних народов. У них были князья, но с весьма ограниченной властью и значением; все важные дела и вопросы решались не иначе, как в народном собрании (джиине), где всякий башкир пользовался правом голоса; в случае войны или набега, джиин никого не принуждал, а каждый шел по. доброй воле или оставался дома.

В частной, семейной жизни башкиры всегда были добры, ласковы и веселы; полигамисты, они хорошо обращались с женами и нежно любили своих детей. Гостеприимство у них почиталось за священный долг. Жены их отличались супружеской верностью и преданностью; на них лежали все заботы по домашнему хозяйству и воспитанию детей. Башкирка-мать часто является героиней народной песни: мы видим ее счастливою у колыбели спящего ребенка, печальною у постели больной дочери, которой сулит она, не зная чем помочь, и «кобылу стельную», и монисто дорогое, и мужа красавца, лишь бы только выздоровела ее ненаглядная доченька; видим ее провожающею сына на войну, всю в слезах и подавленную горем: вот уж сын давно скрылся за горою, а она, как окаменелая, неподвижно стоит на одном месте, с устремленными в даль глазами...

Такими были башкиры до Батыя, такими они остались и после него. Гроза Европы, внук Чингисхана поработил Россию, разрушил города и колонии волжских и камских болгар, но не тронул Башкирии, где встретил соплеменников; в отличие от других народов, он дал башкирам тамги, названия волостей и разные преимущества. Ислам проник в Башкирию при Узбеке и быстро распространился. Позднее, когда Золотая орда разделилась, говорят, что башкиры платили татарам ясак звериными шкурами: одни, занимавшие местности по рекам Белой и Ику,— царям казанским, другие, кочевавшие по р. Узеню,— царям астраханским и третьи, обитатели гор и лесов Урала,— князьям сибирским. Сбором одного ясака и ограничивались все отношения ордынцев к башкирам; внутренний быт и самоуправление оставались неприкосновенными.

Проходили века. Время и природа делали свое дело: башкиры, разбросанные по горам и степям, отделенные обширными пространствами, постепенно разъединялись и обособлялись. Между тем как горные еще более развили свои силы и всецело сохранили независимость, степные обратились в мирных кочевников, а те из них, которые породнились с уцелевшими от монгольского погрома болгарами, начали даже привыкать к оседлой жизни. Прежнее единство и связь порвались, порвались надолго. Киргизы, непримиримые враги башкир, трепетали при одном имени «горцев», а на степняков делали набеги, и часто с успехом. Это обстоятельство дало возможность ногаям утвердиться в степной Башкирии; они сумели отучить киргиз от набегов и сделались необходимыми для башкир. С ногаями башкиры жили мирно. Но за несколько лет до покорения Казани в придемской степной Башкирии произошло событие, роковым образом отразившееся на дальнейшей судьбе всего народа. Вот что рассказывают народные предания.

Два ногайских хана, родные братья, Аксак-Килембет и Кара-Килембет, поссорились между собою, из-за этого возникла страшная война. Башкиры и ногаи разделились: одни приняли сторону старшего брата, а другие — меньшего. Долго шла ожесточенная и кровопролитная война; немало в этой войне погибло народа. Сделалось землетрясение; «земля кричала», говорят башкиры; потом наступила жестокая зима с глубокими снегами. Килимбеты, принимая эти явления за грозное предзнаменование, поспешили уйти за Яик и на Кубань; за ними последовало множество башкир. На месте осталось очень немного башкир, с князем своим Каранфером, который, несмотря на то, что был еще очень юн, нашел в себе твердости сказать, что не нужно покидать родную землю. Когда до них дошла весть о погроме Казани, то они и отправились зимою на лыжах в Москву, чтобы просить Грозного о принятии башкирского народа в русское подданство.

Грозный выслушал ходоков, расспросил, чем обильна их земля, и выразил милостивое согласие на принятие их в подданство. Он даровал башкирам грамоту на владение всею землею, по прежним народным правилам, и обещал, как за себя, так и за своих наследников, охранять башкирские земли от всяких захватов и набегов киргиз и сибиряков. Царь обложил башкиров ясаком, который приказал вносить медом, звериными шкурами и деньгами (по 25 коп. с юрты) через казанских воевод. Многие башкиры были освобождены царем от ясака и получили, на правах полной собственности, обширные земли, никем еще тогда не занятые; за эти льготы и дар башкиры обязывались нести военную службу по призыву русского государя. Новое привилегированное сословие получило название тарханов.

Вскоре за подданством началось в Башкирии построение русских городов и острожков. Явились русские воеводы, боярские дети, стрельцы, пушкари и подъячие. Башкиры были разделены на волости и дороги: Сибирскую, Казанскую, Ногайскую и Осинскую. В 1574 году воевода Иван Нагой приступил к основанию города Уфы; боярским детям, подъячим и другим служилым людям, прибывшим с Нагим, отводится в окрестности земля. Башкиры и ногаи, оставшиеся на рр. Ике и Белой, протестуют против основания русских городов. С 1584 года возникает колонизация: татары, мещеряки, черемисы и другие инородцы поселяются у башкир, как припущенники, за ясак, а русские сперва занимают сибирские слободы (в нынешнем Челябинском уезде), а впоследствии уже и башкирские земли. Начались захваты башкирских земель. Во время междуцарствия воеводы управляют Башкирией без всяких сношений с Москвою; они запрещают кочевки, велят строить избы, теснят народ и творят всякие безобразия. Народ недоволен и ропщет. Вспыхнул скоро бунт, башкиры осадили Мензелинск. Возмущение подавлено, и виновные казнены. До Москвы впервые доходят вести о состоянии нового края. Соборным Уложением 1649 г. «запрещено» переселение в Башкирию и приобретение башкирских земель: этот закон вызван захватами со стороны русских. Но воеводы и разный служилый люд продолжают свое дело... Общее бедствие восстановляет прежнее единство и связь башкир; следует новое возмущение, охватившее как горную, так и степную Башкирию. Напрасно «запрещают» продавать башкирам огнестрельное оружие: восстание растет и распространяется. Башкирский старшина Сеит в 1676 году поднимает башкир, татар и мещеряков; целые пять лет продолжается сеитовский бунт. Наконец удается усмирить бунтовщиков, т.е. переловить и казнить; но недовольство с казнями не умирает, если причины существуют. Через семь лет башкиры снова поднялись. Опять казни и опять распоряжение, чтобы не продавать огнестрельного оружия башкирам и разным иноверцам; но вместе с тем и строгое «воспрещение» притеснять их, с предписанием «держать с ними ласку и привет» и «их государевой милостию обнадеживать». Этими «держать ласку» и «обнадеживать» заканчивается для Башкирии первый период русского подданства,— период московский.

Второй период, петербургский, начинается в Башкирии управлением обер-комиссара Сергеева, деятельность которого уже не ограничивается грабежом и разного рода насилиями, а идет дальше: он нагло оскорбляет народную религию, приглашает к себе на обед башкирских старшин и запаивает их вином до смерти. Деятельность обер-комиссара поднимает народ, и предводителем восстания является башкир Алдар Кузюк; в этом бунте принимает участие все мусульманское население. Боярин Ховайский, присланный с восемью полками, приводит народ к покорности. Император Петр I прощает бунтовщиков, кроме главных виновников, а Сергеева предает суду и велит его казнить. С 1734 года начинается застроение башкирских земель горными заводами; земля под заводы отводится безденежно и навечно. Это обстоятельство, в связи с утверждением проекта об основании г. Оренбурга, вызывает уже поголовное восстание. Башкиры извещают командира Оренбургской комиссии Кирилова, бывшего обер-секретаря сената, что они не допустят его к устью р. Ори, где он хотел построить новый город; но Кирилов, не обращая внимания, назначает поход, оружием расчищает себе путь, пробивается к Ори и закладывает Оренбург. Для усмирения бунта прибыл С войсками казанский губернатор, гр. Мусин-Пушкин; его сменил генерал-лейтенант Румянцев, а Кирилов на время отозван в Петербург. Румянцев действует энергически, забирает в плен многих башкир и выжигает их аулы; но бунт не прекращается. Возобновляются старые меры и принимаются новые: указом от 1736 года башкирам «запрещено» иметь оружие и заводить кузницы; «запрещено» жениться на казанских татарках; сокращено число магометанского духовенства; отбирается у башкир земля и раздается инородцам, не участвовавшим в бунте; офицерам и дворянам дозволено приобретать башкирские земли. Для суда над бунтовщиками назначена особая комиссия, под председательством казанского губернатора, кн. Голицына. Уличенных в восстании, по мере вины, казнят смертию, бьют кнутом, ссылают в Сибирь, отдают в солдаты, в остятские полки, продают в рабство с женами и детьми. Кирилов возвращается, принимает живое участие в действиях против бунтовщиков и закладывает несколько пограничных крепостей; но через год он умирает в Самаре. Начальнику екатеринбургских заводов, тайному советнику Татищеву, назначенному на место Кирилова, велено продолжать начатое его предместником. Татищев, пробывший управляющим Оренбургской комиссии всего один год, сменен генерал-лейтенантом кн. Урусовым. Башкиры, между тем, не только не оставляют своих преступных деяний, но даже провозглашают своим ханом Карасакала, башкира Юрматинской волости. На долю Урусова выпала обязанность — вырвать зло с корнем. И он, действительно, в мерах к уничтожению мятежа превзошел всех своих предшественников. При нем сожжено и разорено более 700 башкирских селений; казнено, сослано в каторжную работу и роздано в рабство 30000 человек; отобрано множество верблюдов, лошадей и рогатого скота. Земля казненных и сосланных роздана инородцам. Смерть Урусова в Самаре прекращает его деятельность. Одновременно почти с Урусовым в Уфимской провинции действовал вице-губернатор Аксаков, составивший себе громкую, но бесславную известность. В управление Неплюева (1742—1758) возведены новые крепости, Оренбург перенесен на р. Урал, где он находится в настоящее время, и башкирам запрещено бесплатное добывание соли; бергколлегиею разрешено желающим строить в Башкирии заводы, вследствие чего нахлынули разные Твердышевы, Мясниковы, Мосоловы и другие промышленники. При Неплюеве произошел бунт в Бурзянской волости. Тысячи башкир бегут в киргизские степи, но при переправе через Яик настигнуты, причем убито до 1000 человек, а захваченные в плен казнены и сосланы в Рогервик; женщины и дети отправлены в Москву для раздачи в крепость помещикам.

Целых два столетия башкиры отстаивают свои права, признанные за ними царем Иваном IV.

В первом периоде, как мы видели, злоупотребления тогдашней русской администрации вызывали протесты и восстания башкир, но до московского правительства доходили слухи о настоящем положении дел: вместе с распоряжениями относительно усмирения недовольных местным властям строго воспрещалось притеснять башкир, не дозволялись захваты их земель и рекомендовалось «держать ласку и привет» и «государевой милостию обнадеживать». Но во втором Периоде, петербургском, когда невежественных воевод и подъячих сменили разные обер-комиссары, командиры и губернаторы, люди уже с известным образованием, мы не встречаем более ни «обнадеживаний», ни «ласки», если оставить действия одного Петра I. Как будто до Петербурга совсем не доходило никаких известий о действительных причинах народных восстаний! Все меры против усмирения башкир в новом периоде заключались: в казнях, ссылках, сожжении деревень, отобраний земель и имущества, закрепрощении в неволю и т.п. В результате от таких мероприятий вышло то, что в течение семидесяти лет Башкирия представляла непрерывный ряд восстаний...

Чтобы покончить с Башкирией до появления в ней Салавата, необходимо сказать несколько слов о положении в крае русских переселенцев.

Русская колонизация началась еще в XVI столетии. Башкирия заселялась раскольниками, крестьянами, бежавшими от крепостного права, и всякими разночинцами, недовольными существовавшим порядком вещей.

— Вы откуда в здешний край переселились? — спрашивали мы не раз у заводских крестьян.

— А мы беглые,— слышали всякий раз ответ.— Кто из-под камешка, кто из-под сосенки.

Весь этот люд бежал из России с единственной только целью: забыть про старые невзгоды... Но — увы! крестьян стали приписывать в горным заводам. Купцам даровано право покупать для устройства заводов населенные имения. Тогда вошел в состав русской колонизации новый элемент: начали переселять в Башкирию крестьян из внутренних губерний, купленных у разных помещиков для горно-заводского дела. Огромное большинство крестьян совершенно неожиданно очутилось в положении еще более тяжком, чем «на старине», откуда они бежали и откуда были привезены. Что пришлось заводским людям переиспытать и вынести — не скажут даже свежие могилы, и заводские архивы ревниво охраняются от любопытных взоров аргусами; только песни, эти живые отголоски прошлого, свидетельствуют о погибших в непосильном труде русских переселенцах.

После Неплюева башкиры как-то притихли, и наступила пора затишья. Наружно, казалось, все улеглось и успокоилось; но внутри, на самом деле, было не так. Горизонт постепенно заволакивался тучами. Еще в 1763 году, в селе Спас-Чесноковке, неизвестно откуда было получено известие, что император Петр III жив; священник и дьячок Федоровы поспешили отслужить благодарственный молебен за чудесное спасение государя. В народе пошла молва... Через три года—новые слухи, что император, действительно, спасен и скрывается на Яике... Немного спустя поднялись калмыки; причины восстания: притеснения со стороны военной коллегии, управляемой гр. Чернышевым, и оренбургского начальства. После схваток с войсками, калмыки, в числе нескольких тысяч кибиток, уходят через Сибирь в Китай; за ними послана погоня, но бесполезно: калмыки ушли. Весной затем появилась чума... В следующем 1772 году взбунтовались яицкие казаки, убит верный правительству атаман Тамбовцев и генерал Траубенберг, присланный для усмирения бунта... Тучи подвигались все ближе и ближе, в воздухе уже стояла духота, как перед грозою, Чувствуется, как что-то и неслышно подходит...

Как из земли вырос, встал Пугачев перед Яицким городком, а в Башкирии явился Салават.

В Уфимской провинции, по сибирской дороге, в горном ауле Юлаеве, Шайтанской волости, жил башкир, по своим способностям и положению личность очень выдающаяся; звали его Юлай Азналин. Это был вотчинник, человек богатый, умный и влиятельный; он пользовался общим уважением со стороны башкир и несколько раз кряду занимал, по выборам, должность волостного старшины. Местные власти относились к башкирскому старшине с доверием; не даром же Юлай участвовал в погоне за калмыками и ходил в Польшу усмирять барских конфедератов. В его преданности и верности русскому правительству не могло быть никакого сомнения. Вот почему, несмотря на все смуты и преследования, Юлай удержался на своем месте и остался целым; этого мало: в 1768 году Оренбургский губернатор, князь Путятин, сам назначает Юлая старшиною Башкирской команды.

Но башкирский старшина в действительности далеко не был тем, чем он так искусно умел казаться. На глазах Юлая пылали башкирские селения, разорялся край; у него самого купцом Твердышевым, вскоре пожалованным в коллежские асессоры, отнята земля под Симский завод и деревни...**** Истый башкир, горячо любивший свою родину, Юлай не мог оставаться равнодушным зрителем; он маскировал свои чувства, но в душе оставался недоволен и таил месть.

От такого отца родился Салават*****.

Вместе с радостными улыбками счастливых отца и матери, кровавое зарево догоравших аулов приветствовало рождение Салавата. Семья, природа и школа были его воспитателями; под влиянием их рос мальчик, развивались его силы и способности и закладывался характер будущего героя. У себя дома он слышал грустные песни матери и рассказы отца о бедствиях народа; летом, среди приволья кочевок,— опять те же рассказы и воспоминания башкир про счастливые времена, песни и предания о богатырях и великих людях. Впечатлительный, с натурой страстной и поэтической, он ко всему прислушивался, на все отзывался и приходил в восторг от красот родной природы. Все, что он видел и слышал, в настоящем было исполнено горя и нескончаемых страданий, а в прошлом, далеком прошлом, рисовалась перед ним картина довольства и независимой жизни. Хотя не ясно, смутно, но в голове ребенка уже невольно, сам собою, поднимается вопрос, который со временем получит определенную форму и будет разрешен... Но теперь он еще дитя и слишком жив для того, чтобы над чем-либо остановиться и подолгу думать: здоровому мальчугану хочется играть, лазить по утесам скал, взбираться на горы и оттуда глядеть, с сладким замиранием сердца, на открывающиеся один за другим чудные виды. Вот он взобрался на самую вершину горы-исполина; над ним и кругом — голубой свод неба, над головой его кружатся орлы, а внизу... У! Как страшно и вместе невыразимо хорошо, как широко раскрылись смелые глаза мальчика и свободно дышит его грудь!

Салават очень любит свою мать и сильно привязан к отцу, с которым почти неразлучен; куда бы ни ехал отец, сын всегда с ним.

— Отец! Что вон там черное? — спрашивал Салават, указывая на видневшиеся близ дороги груды углей.

— Тут прежде был аул,— мрачно отвечает Юлай. — Его сожгли, когда тебя родила мать.

— А за что сожгли? — допытывался сын.

— Наши стояли за волю, за старые башкирские права. За то и сожгли.

Лицо мальчугана вспыхнуло и черные глаза загорелись.

— А вот здесь,— показывал отец, проезжая мимо другого и тоже выжженного аула,— нашим рубили топором головы, а кого вешали на столбы...

Ужас на лице сына; он беспокойно повертывается в седле, и — ни слова, только глядит на отца.

— Да, сын, много башкирской крови пролилось, много... А сколько матерей и детей угнали в неволю!.. Да и теперь... Гляди сюда!.. Видишь ты над лесом дым? Тут завод стоит... на моей земле он построен. Знаешь ли ты, что землю эту у меня отняли?

— Отняли?..

— Да... купец Твердышев.

— И ты не прогнал его?—гневно спрашивает сын, хватаясь за колчан с стрелами.— О, если бы я вырос скорее!

Школа, куда ходил Салават учиться, способствовала развитию ума и чувства отрока в одном направлении, а изучение корана дало известную окраску всей последовавшей за тем деятельности башкирского героя.

Вот на какой почве вырастал этот дикий цветок.

Салавату исполнилось шестнадцать лет. Несмотря на свой невысокий рост, он обладал громадной физической силой; от всей его фигуры с широкими плечами веяло чем-то могучим и обаятельным, а в черных, задумчивых глазах светились ум и энергия. По силе, ловкости и умению владеть оружием не было равного Салавату. Он первый джигит; ему нет соперника в единоборстве; он пойдет один на медведя и притащит убитого зверя на спине домой. А во время празднования сабантуя кто обгонит всех товарищей, раньше других прискачет в аул и в награду за удаль получит шелковый платок из рук первой красавицы? Салават! Сила в нем проявилась очень рано. Народная песня так говорит:

«Сколько лет Салавату? На голове его зеленая шапка: он батыр. Но если ты хочешь знать о летах Салавата, то ему всего четырнадцать»******.

Но Салават — представитель не одной грубой физической силы. Он — ученый и поэт. Он знает коран и шеригат, перед юношей почтительно склоняют головы старики, о нем все говорят, и начитанности его удивляются не только муллы, но даже сами ахуны.

— В нем ум и познания от Бога,— решали муллы и ахуны.

— Салават будет великим человеком! — предсказывали поседелые башкиры.

— В его года, и такая мудрость! — шел по всем аулам говор. — Уж не посланник ли он божий?!.

Поэтическое чувство точно так же рано сказалось в Салавате. Природа, родина, рассказы о героях — все и с необыкновенною силой действовало на его впечатлительную натуру, поднимая в душе множество различных чувств, образов и картин. Он хотел бы на все отозваться и все воспеть; но у него, по собственному признанию, «нет слов», и он робко, точно бы стыдясь кого, неверным голосом начинает свою песню.

«Урал мой благодатный! Я хочу петь про тебя песню и славить величие твоей красоты.

Когда я гляжу на тебя, я сознаю все могущество Бога и его дивные дела. Урал! Твои чудные вершины поднимаются высоко и касаются небес. Ночью, когда проснется месяц и окинет взором землю, твои вершины светят чистым серебром; когда солнце встанет и озарит лучами землю, твои вершины золотятся и огнем горят. Везде, куда ни взглянешь, горы и леса, широким ковром расстилается зеленая степь, вся украшенная цветами... Ах, Урал! Я пою про тебя, но у меня нет слов, как воспеть тебя... Нет, видно, моя песня — будет песня без конца!»

Салават жалуется, что у него нет слов и для выражения чувства к девушке, прелестный образ которой пленил его.

«Зюлейка, земная ты гурия! Если бы ты знала, какой любовью горит к тебе мое сердце? В твоих глазах я вижу то кроткое небо, усеянное звездами и с красавицей луной, то океан неизмеримый и глубокий. Ты земная гурия, в которой отразился сам рай... Зюлейка! Я так люблю тебя, но как — не умею сказать!»

Порою из широкой груди певца вырываются и иные звуки. «Я пустил стрелу высоко и убил пташку. Бедная! Она упала к ногам моего коня. Мне стало так жаль ее! Для чего я, бедная моя, убил тебя?

Лучше, если бы эта стрела попала в неверного, злого врага моей родины».

Последние слова свидетельствуют, что ни созерцание красот природы, ни самое чувство любви не убаюкивали в поэте мысли; наоборот, мысль неустанно в нем работала и с годами крепла; натура здоровая и цельная, он жаждет деятельности, постоянно увлекается и живет полной жизнью.

Семнадцати лет Салават женился. За первой женой скоро в его дом вошла и другая. Обе жены к концу первого же года подарили ему по сыну. Салават любит своих жен и малюток. Он доволен и счастлив. Это счастье тихой семейной жизни, в гармонии с природою, передано Салаватом в одной из его песен.

«Тихая ночь. В перелеске поет соловей. Дивная песня! Кого она славит: Бога или величие мира? Может, соловей поет про лучезарное солнце, робкую красавицу-луну, ясные звезды, зеленые луга и степи? Я не знаю.

Над серебристой рекою, среди мягкой, душистой травы стоял мой кош. Вблизи гуляли мои любимые стада. Я лежал в коше; со мной была дорогая моя семья. Я велел отдернуть полог и всю ночь слушал песню соловья. Мне было так хорошо, так сладко, что я не мог заснуть всю ночь! Хор птичек славит Бога с утра до зари; но соловей и днем поет и ночью. Значит, соловей больше всех славит Бога».

Недолго, однако, Салавату пришлось наслаждаться счастием домашней жизни. Семья, природа и поэзия не могли наполнить всего существования юноши. Мысль о неверных, мысль об освобождении родины не давала ему покоя и звала его на дело, манила на подвиг. Освободить родину! Сколько чарующего, обаятельного для многих умов в этой мысли; но выступить борцом за ее осуществление мог только поэт, каким был Салават. В своем религиозно-поэтическом настроении он не раз уже слышал голос самого Бога, повелевавшего ему восстать на врагов и освободить свой народ.

— Отец, я опять слышал голос Аллаха,— говорил Салават отцу, когда оба они уходили далеко в степь и оставались вдвоем.— Нельзя медлить... пора!

Но Юлай старается охладить порывы юноши.

— Нет, сын, пора еще не пришла. Придет! Может, уж и не далеко... Надо только выжидать. Башкиры теперь обессилены; им нужно справиться, собраться с силами.

— Я не хочу ждать,— горячо вступался за своевременность начинания дела Салават.— Народ страдает... Когда тут народу оправиться? Не перебивай, отец! Во имя Аллаха я подниму нашу Башкирию, а за свободу родины со мной пойдет весь народ!

— Подожди,— сказал опытный старшина, уставив на сына выразительный и долгий взгляд.— Ты не в меру пылок... Начнешь ежели вовремя, добро родине принесешь, а поторопишься, сгубишь только народ и себя. Тогда уж не встать Башкирии. Ты слышал, какая молва ходит в народе?..

— Про царя, что он жив?

— Вот если правда, что в народе толкуют,—пора для нас пришла, и голос, что ты не раз слышал,— голос самого Аллаха... А я верю, сын! Недаром же столько времени молва держится, недаром русские попы молятся... Да, скоро наступит час твоего избавления, Башкирия!..

И долго, долго еще не смолкают голоса собеседников. Лучи заходящего солнца падают на мужественные, загорелые лица Салавата и Юлая; тихо светятся глаза отца и молниею сверкает взор сына.

Опустилось солнце и красным пламенем вспыхнул закат, молочно-розовый цвет разлился по всему небу. Юлай и Салават встали, сделали несколько шагов и остановились, разостлали на траве большие платки и оба упали на колени, с благоговением устремив к небу глаза. Они молились... Продолжительна и горяча была молитва башкирского старшины и юного батыра.

— Теперь пойдем домой,— проговорил Юлай, окончивши намаз и тщательно складывая молитвенный платок: — бабы, поди, совсем нас заждались.

Над аулом вздымались легкие облака дыма. Башкирки, стоя перед пылающим очагом, готовили в своих кошах ужин. Кругом раздавались мычание коров, блеяние овец и гоготание гусей, медлительно возвращавшихся с реки на ночлег к аулу; слышен плач детей и убаюкивание матерей. Мимо кибиток мелькают девушки с ведрами на коромыслах; закрываясь рукою, они прячут свои зардевшиеся щеки от нечестивых, но весьма ласковых глаз парней, высматривающих тихонько из-за угла... У одной большой кибитки чаще других отворяется дверь, из которой то и дело выбегают две легкие женские фигуры, в шелковых зилянях, позвенивая цепями серебряных монет в черных, густых косах; глаза обеих женщин, осененные длинными, темными ресницами, обращаются куда-то вдаль и подолгу глядят в одну сторону; выражение грусти и легкой тревоги на их свежих, молодых лицах.

— Идет! — радостно и в один голос вскрикнули обе красавицы.

В конце аула показались двое мужчин; они шли прямо к большой кибитке; но один, не доходя, повернул в соседний кош, а другой продолжал идти.

— Салават! Салават!

Сияющими улыбками, громкими приветствиями встретили батыра молодые жены.

Над аулом ночь. Окрестные горы, лес и кибитки в полумраке приняли какие-то фантастические образы; в изгибе реки, уснувшей в объятиях чернеющих берегов, купаются, все трепеща, серебряные звезды. Тишина. Только порою, Бог весть из какой дали, доносится конское ржание и раздается отчетливо топот бегущего косяка; встрепенется иногда в стаде гусь и начнет гоготать, но скоро успокоится и замолчит. И опять все тихо, невыразимо тихо... Вдруг женский визг и мужской смех разбудили спящую тишину! Но скоро опять все стихло. А через минуту — снова визг и сильнее прежнего взрыв здорового хохота.

Проходили дни, недели. Салават ездит из одного аула в другой; стоит лишь ему показаться, как уже со всех сторон обступают его толпы башкир, все хотят видеть и слышать батыра. Салават говорит сам, спрашивает других и испытывает почву.

— Все равно погибать,— рассуждали башкиры: — ежели мы уцелеем, дети наши пропадут. Не лучше ли уж самим теперь умереть, чем дожидаться, когда сыновей наших станут вешать и жен их с дочерьми в неволю погонят!..

— Хоть и умрем — в бою, за родину, а не в цепях, не на плахе.

— А что говорят русские крестьяне? — допытывался Салават.

— А все то же, что и мы: нам, говорят, не слаще вашего; мы только и ждем, когда царь объявится, чтобы бежать к нему и вместе с ним против господ да чиновников идти.

— Заводские толкуют, что будто уж царь объявился, набирает силу и вскорости на Оренбург пойдет.

— Тогда и мы, башкиры, подымемся!

— Айда! Мы за тобой все пойдем, Салават!

И везде, куда ни приедет юный батыр, он слышит одни и те же речи. Значит, почва уж готова...

Случайно от заводского крестьянина Салават приобрел ружье, за которое отдает чуть не целый косяк лошадей. Батыр в восторге! У него ружье, он стреляет; привычный глаз верен, и пуля всякий раз попадает в цель.

— О, если бы у каждого башкира было по такому ружью! — восклицает Салават. — Да я достану...

А время идет и приносит с собой новые вести. На Яике опять заволновались казаки: действительно, между ними находится «царь», многие его видели сами и очевидцы рассказывали о том на базаре: он созывает к себе людей и хочет возвратить свой царский престол, который будто бы у него неправильно и насильственно отняли.

— Отец! Правда, правда! — кричит Салават, не в состоянии более сдерживать чувства страстной деятельности, охватившего все его существо. — Царь на Яике, собирает людей. К нему на помощь!..

— Подождем новых вестей, сын!

— Не хочу! Слышишь: не хочу! Царь без нас возьмет престол, тогда Башкирия...

— Не возьмет,— перебивает спокойно отец: такие дела не разом делаются... А теперь, пока еще не наступило время, поговорим мы с тобой да обсудим хорошенько, как приступить нам к делу, чтобы не ошибиться в чем и не погубить вконец родины.

Слово «родина» покоряет кипучую натуру восемнадцатилетнего юноши. Он выслушивает отца, возражает ему и высказывает свои мысли и соображения; отец во многом с ним соглашается, многое отвергает; наконец, план действий обдуман и составлен. Осталось только одно: выждать благоприятного случая, чтобы начать осуществление плана.

— О чем ты часто так задумываешься, милый муж? — ласкаясь к Салавату, спрашивала его одна жена.

— Ты стал такой грустный, дорогой муж,— говорила другая, с нежностью заглядывая в глаза Салавату. — Али у тебя есть новая зазноба? Скажи, милый!..

Ни слова в ответ батыр. Он молча принимает ласки, печально, хотя и любовно, смотрит на своих жен и не без усилия подавляет вздох, готовый вылететь из его широкой груди.

В голове у него одна мысль,—мысль о дорогой Башкирии; душа его рвется к битвам и подвигам. Салават чувствует приближение торжественной минуты, она уж недалеко... Да!.. Но отчего же Салават не весел; отчего морщины не сходят с его открытого лба, и так плотно сдвинуты черные брови? Отчего не отвечает он на ласки жен? Разве опостылела ему красота Зюлейки и Буранбики, разве чья новая краса влечет к себе пылкого юношу? Да, Салават успел полюбить одну девушку, но он не разлюбил и жен...

— Вымолви словечко, обрадуй сердце твоей Зюлейки! — не перестает по-прежнему молить тихий женский голос. — Ведь ты любил Зюлейку, часто глядел ей в очи и крепко целовал в уста.

— Видно, не умела я любить Салавата, дурно ему угождала, что он так распрогневался на меня! — сокрушается другой голос. — Ах, бедная я, несчастная!..

— Сын! Да что ты, вправду, нахохлился? — вступилась, наконец, мать, сидевшая за прялкою. — Приласкай баб: ведь для жены ласки мужа, что для ребенка соска.

Вскинул на мать глаза Салават, поглядел на жен и остановился на малютках — детях, которые лежали в люльках и улыбались отцу. Вздохнул батыр и запел:

«Дорогая семья, любимые жены и ты, святая моя родина! Неужели я должен вас покинуть? Когда подумаю, что я с вами расстанусь, мне станет так грустно, и слезы, невольные слезы, подступают к моим глазам. Много надо мне силы, чтобы сдержать их потоки и не проронить ни одной слезы!»

Между тем незаметно подкралась осень и наступила вторая половина сентября...

Первые выстрелы под Яицким городком раздались восемнадцатого сентября. Широко разнесся по степи их гул, и эхо отозвалось в горах Башкирии. Все живое в крае встрепенулось и насторожилось... Прошло два-три дня: пал Илецкий городок и взята крепость Рассыпная! Еще три дня — и, одна за другой. взяты крепости: Нижнеозерная, Татищевская, Чернореченская... Атаман и коменданты повешены, кроме одного Елагина, с которого содрана кожа с живого; офицеры тоже или повешены, или вместе с солдатами расстреляны картечью.

Это были первые шаги Пугачева в Приуральске. Молва быстро везде разносит вести об его успехах и электрической искрой бежит по Башкирии. В аулах с утра до вечера не расходятся с улицы толпы народа; все говорят о появлении царя и его действиях... Знают уже обо всем и в ауле Юлая; собралась большая масса народа. Говор и шум...

— Салават идет! — послышалось в толпе.

Все понемногу затихает.

Салават подходит к толпе; он поднимает руку и, среди наступившего кругом молчания и тишины, произносит:

— Началось!

Замерла вся сходка... В голосе, выражении лица и стремительном движении всей фигуры батыра, с поднятой кверху рукой, было нечеловечески что-то страшное, когда он сказал это роковое «началось!» Опамятовались, наконец, башкиры и обступили Салавата.

— Сказывай, что нам теперь делать?

— Очистим нашу землю от неверных и будем вольны, как птицы, как звери в лесах.

— Веди скорей! Мы все за тобой...

Неужели в самом деле «началось»?

А там, на юге, в песчаных и солончаковых степях, по обе стороны реки Яика, день ото дня учащаются выстрелы, льется кровь и раздаются вопли и стоны... Уже губернатор Рейнсдорф приводит в оборонительное положение Оренбург, а жители Сакмарского городка с почетом встречают Пугачева...— Да, «началось»!..

Дальнейшая судьба Салавата уже тесно связана с пугачевским бунтом.

____________________________________

* Материалом для настоящего очерка послужили: неизданные еще — «Дело о Салавате и отце его Юлае», хранящееся в архиве Уфимского Губернского Правления; предания, рассказы и песни, собранные автором на месте, в Башкирии. Автор воспользовался также и печатным материалом, с которым удалось ему познакомиться.

** Хорошо, очень хорошо (башк.).

*** В науке еще не установилось определенного взгляда на происхождение башкир. Одни признают их за народ тюркско-татарского племени, другие же относят к народам финской группы. Автор, на основании непосредственных своих наблюдений и антропологических разысканий, пришел к иным выводам, с которыми надеется познакомить читателей подробно в одном из специальных изданий. Здесь же достаточно будет упомянуть, что башкиры — монгольское племя, которое едва ли можно отнести к народам финской семьи.

**** «Дело о Салавате и Юлае». Показания Юлая в Московской Тайной экспедиции.

***** 1755 г. (это неточно: Салават Юлаев родился в 1752 г. - М.Р.)

****** Башкирские песни, распеваемые в честь Салавата, одни сложены народом, а другие самим Салаватом.

Ф.Д.Нефедов

(1838—1902)

Филипп Диомидович Нефедов родился в Иваново-Вознесенске в семье мелкого предпринимателя из крепостных. В 1861 году, получив от графа Шереметьева «увольнительное свидетельство» от «временно-обязанного состояния», переехал в Москву и приписался к мещанскому обществу; слушал лекции на историко-филологическом факультете Московского университета. Начал печататься в 1858 году (очерк «Галичская ярмарка»), С конца 60-х годов печатается в «толстых» журналах, его очерки о фабричных нравах «Девичник» публикуют «Отечественные записки». Широкую известность принес рассказ «Безоброчный» (1871), в котором писатель отразил свои народнические идеалы.

Как член общества естествознания, антропологии и этнографии с 70-х годов совершил много поездок по России, не раз бывал и в Башкирии. 19 марта 1881 года по делу А. И. Желябова Нефедов был арестован, но из-за отсутствия улик вскоре освобожден; за ним был учрежден гласный надзор. Несмотря на напряженную литературную и этнографическую работу, материальное положение писателя было крайне шатко, и он был вынужден переехать в деревню Перебор Владимирского уезда, где и умер.

Нефедовым написаны повести: «Не в обычае», «Семь ключей», «Лукавый попутал», «Тайна реки», «Чудесник Варнава», «Стеня Дубков» и много рассказов, очерков, статей. В конце XIX века было издано четырехтомное собрание сочинений писателя.

В ряде произведений Нефедов отразил быт, духовное богатство и историческое прошлое башкирского народа, среди них: очерк «Движение среди башкир перед Пугачевским бунтом; Салават, башкирский батыр», путевые очерки и рассказы «На восточной окраине», цикл рассказов «В горах и степях Башкирии», очерки «По Белой» и «На кумысе», легенды «Зигда» и «Ушкуль», статьи «Отчет о поездке в Башкирию», «О курганах Приуральского края», «Археологическое значение Оренбургского края».